Чсв, милосердие к себе, боязнь смерти • Страхи

ощущения опасности

	Чсв, милосердие к себе, боязнь смерти
	Чсв, милосердие к себе, боязнь смерти Все "три ремня" обычно возлежат в поверхности "зоны человеческих эманаций", между тем каждый имеет личный глубокий начало: ощущение жалости к себе - в границе solar plexus, периодически еще выше - на уровне душевного центра; "источник ужаса" - в границе пониже пупка, сходя эманациями внутрь, в сторону мастерицы; "источник чувства личной историчности" энергетически объединен с плоскостью полевых схем, посланных на начало ума (особенно на ретикулярную формацию), т.е. вдоль позвоночного столбика, тесно захватывая надпочечники, железа и поджелудочную железу. Принявший роль самодура твердит себе: "Я – мощный, я всех подчиняю своей воле, я могу делать огромные обстоятельства. Такие, как я, соль земли". А также это не игра, это искренняя уверенность, которая также делает мир элементарно страшным. Жертва говорит свое: “Я разбит, я беспомощен, меня каждый может расстроить, оттого что я здоров, хрупок, у меня чувствительная душа. А также я готов отдавать собою – рассмотрите, как это красиво!” Творец пыжится своим творчеством, заказчик – своим вкусом, а также так дальше также тому аналогичное. Мир охвачен сим. Вымысел об личной ответственности давно стал анекдотом универсальным, общечеловеческим. Легко представить себе, каковую обильную основу обнаруживает это впечатление промеж тех, кто корячится на благополучие других, создает материальные и требуемые ценности, проводит дома, лечебницы, создает институты, охраняет распорядок, занимается благотворительностью. Бесспорно, зло заключено не в настоящих разбирательствах, делать которые нужно,– зло в анекдоте, в чувстве личной историчности, замыкающем эго на себе и скрывающем правду, постоянно наибольшую, чем наше маленькое "я". Наверное, самый страшный и острый тип анекдота об личной значимости поджидает тех, кто встал на маршрут "интеллектуального сформирования", не сделав в себе незаменимой прозорливости и талант к самонаблюдению. Ибо тут данный вымысел усваивает действительно вселенские планы. или изредка смотрим мы чванливых и самодовольных существ, все же называющих себя "йогами", а порою даже "преподавателями религиозности"? Эго наделено особой коварностью, а также битва с ним порой кажется удачной, в то время как на деле мы собираемся к тяжелому поражению. Люди такового сорта большей частью доказывают, что приобрели высочайшее познание, что располагают доступ к странным и могущественным сущностям, одаренным чудесным образом мешать в нормальный путь вещей. Их излюбленное кредо – "кто не с нами, тот вопреки нас".Они от души поверят в значение своей цели, дробят мир на "светлых" а также "темных", предпочитая во всех случаях признак, хороший для них, а также не замечают сего! Они без труда получают обязательство за фортуны других людей, решительно берутся рассуждать, явным либо несправедливым путем движется данный человек, также склонны всеми открытыми приемами давать личный взор другим, изредка даже всему человечеству. В самых опасных случаях такие доморощенные духовидцы создают окрест себя доморощенные договоры из обманутых и придавленных последователей, беззастенчиво манипулируя их пониманием с глубокой убежденностью, что так желательно для высокой цели. В то время бывает, что мир потрясают трагедии. Как раз к аналогичным людям прежде всего относится библейское выражение "благими побуждениями вымощена путь в хаос". Да по-иному? Убеждая "дух", они опровергают свободу – его непременную основу, без какой невероятно плохое улучшение, без какой невозможно добиться Истины. За такими людьми стоит только сделанное, гипертрофированное эго, использующее рафинированную демагогию, скрывающую их действительные цели. Искренняя уверенность в свои обольщения ни чуточки не оправдывает такового состояния дел, однако лишь обостряет зло. Отказавшись от чувства личной историчности, человек не способен унижать других, яростно исповедовать единый (а оттого постоянно малый) взор на вещи, продавая все другое анафеме. Он глядит на мир емко раскрытыми глазами, а также это дает ему возможность отличить истинное от воображаемого. Сила и битва, упоенность результатом и разочарованность – все это лишь результаты эго, мечтающего об своей иллюзорной неповторимости. Усмиренное эго более не жаждет самоутверждения ни в каковой фигуре, ему более нечего защищать и защищать. "Сейчас нам желательно разобраться с чувством личной историчности. Пока ты реагируешь, что особо значительное и знаменательное событие в мире – это твоя личность, ты ни разу не сможешь основательно почувствовать окружающий мир. вправду зашоренная конь, ты не смотришь в нем ничего, за исключением самого себя" (III). в результате мы со всеми подобны, Мы не значительнее их, они – не величественнее нас. "Воин берет свою судьбу, каковой бы она ни была, а также получает ее в полном подчинении. Он в послушании получает себя таким, каков он есть, однако не как основание для извинения, а как живой вызов. В этой жизни для боевика любая обстановка является вызовом его безупречности. Обычный человек ищет признания в глазах окружающих, отмечая это убежденностью в себе. Солдат ищет честности в личных глазах и обозначает это повиновением. Простой человек цепляется за окружающих, а солдат думает только на себя. Самоуверенность обозначает, что ты знаешь кое-что непременно; смирение боевика – это честность в поступках и чувствах" Кто может от души потешиться над собою, тот ни разу не примет серьезно свои стенания относительно предполагаемой “нереализованности”. хохот – хорошая предохранение от личной историчности (а это ощущение склонно лезть в нас ежесекундно) любой шаг точечки сборки обозначает отклонение от чрезмерной сосредоточенности своей личностью, которая является характерным симптомом нового человека. Еще он сообщил, что, как считают волшебники, как раз место точечки сборки является виной убийственной эгоистичности нового человека, всецело поглощенного своим видом себя. С особой очевидностью это проявляется в нашей вечной обеспокоенности тем, как нас воспримут, как нам себя дать, каковое ощущение мы проводим... Если бы нам посчастливилось хоть отчасти освободиться от чувства личной историчности, с нами произошли бы два необычайных явления. Первостепенное – освободилась бы сила, какой снабжается наша мечта личного величия. Второе – явилась бы чистая сила, богатая для прохождения в зону другого внимания, что дало бы нам хоть бегло посмотреть на подлинное величие вселенной" Сдвиг точечки сборки снимает ощущение личной историчности, а преодоление личной ответственности под конец концов сдвигает точку сборки. если смотрящий способен достичь своего, имея деяние с маленьким деспотом, то он несомненно сможет без ущерба для себя повидаться с неизвестным и даже удержаться в сближении с непознаваемым. ничто так не закаляет дух боевика, как потребность общаться с ужасными элементами, обладающими истинной мощью также силою. Это – принятый приглашение, также лишь в таких положениях рыцарь получает спокойствие и просветление, без которых невероятно вынести натиск непознаваемого" милосердие постоянно основывается на пример. Изнурительный либо монотонный деятельность может вызвать разбитость - это несомненно. Также лишь мнение об том, что "кто-либо иной" все это время загорает либо развлекается, вызывает сострадание к себе. Одни всегда купаются в роскоши, прочие - прозябают в бедноте. Одни поднимаются со здоровенным и сильным телом, прочие постоянно болеют от посредственности и болей. Каждый человек постоянно имеет пощадить себя, потому как знает, что кто-либо иной родился под более красной звездой. Цель к истинности, вызванное жалостью к себе, получает произвол также еще наибольшую пристрастие. Общественный человек предназначен быть в этом неистовом колесе, не прекращающем своего передвижения снова времен. "Что такое командир в сравнении с великолепием природы?" - спрашивал один из философствующих персонажей известного романа об Швейке. Что такое наши мучения в сравнении со страданиями всего типа людского? Мы думаем, что достойны хорошего, что судьба не вполне права, что входят годы, а достойного благополучия все не видать... как нередко мы бываем сентиментальны и рассматриваем это отличной черточкой своего темперамента! Мы беседуем себе, что умение познавать сострадание – это расписка доброты, и порою даже радуемся, что еще можем ощутить накатывающую бремя в горле при образе бездомной собачки либо нищего, просящего подаяние. Человек, жалеющий других, как будто бы от одного сего чувства оказывается в личных глазах альтруистом, а вдруг не альтруистом, то не менее одаренным на бескорыстие. Мы не пожелаем видеть, как зачастую аналогичная “чувствительность” странным видом соседствует с твердостью и даже жестокостью, мы не глядим, в какой степени избирательна и неадекватна наша милосердие. Все-таки если приглядеться к себе, многие бросят, что участие как необычное чувство наступает при совершенно конкретных положениях, никоим образом не сцепленных фактически с пресловутым “добросердечием”. Бесспорно, существует такое событие, как умственная милосердие – например, если мы знаем, что в сообществе наличествуют общественные элементы, несомненно нуждающиеся в поддержке, и встречаем содействие в благотворительной деятельности “по зову сердца”. таковая печаль уже не вполне страх, быстрее, это простое понимание требуемой взаимовыручки в человеческом общежитии. Например, это прагматичное и здравое осознание. Однако значительно чаще мы не столько подыгрываем соседнему, как много глотаем слезы, перечитывая хорошие книги об “униженных и оскорбленных” либо смотря в телик, где афишируют что-нибудь зажигательно сентиментальное. Этакие “добрые самаритяне”, удобные максимально дать нищему деталь, а также соединяют полное множество общечеловеческого типа. Мы – хорошие люди, не столь ли? Жалость в изображении многочисленного осмысления – противность эгоизму, а оттого сознается чем-то вроде достоинства. Однако, если быть до конца откровенным, это еще одна версия самообмана. Та милосердие, которую мы лучше всего знаем, которую обычно спрашиваем, есть прямой достижение службы эгоистического осознания и без эгоизма непозволительна. Очевидно, значительная часть психологов договорится, что все образы этой жалости располагают единый источник – милосердие к самому себе. Механизм, какой возлежит в основе данного хода, прозывается отождествлением. Мы смотрим страдающее создание также на какой-то момент отождествляемся с ним. Что, если бы я грешил так же, как он? Тут-то и наступает кусок к горлу, здесь также начинается милосердие в целом – подсознательно, автоматом, стихийно. Две главные трудности общечеловеческого эго – боязнь смерти также ощущение личной историчности – внушают то, что дон Хуан именовал озабоченностью личной судьбой. Непосредственным переживанием этой сосредоточенности является участие к себе, а главный проекцией при понимании окружающего мира – милосердие к другим. "Ты чересчур большое количество считаешь об своей особе, – сообщил он и улыбнулся. – А поэтому наступает та непонятная разбитость, которая склоняет тебя притворяться от окружающего мира и хвататься за свои доводы. потому помимо задач у тебя не остается ничего" (II). Особенно "чувствительные" индивидуальности отлично это знают. Не действительно ли, лучшим образом освобождения от жалости оказывается "бегство"? отшатнуться от мучений мира, как словно их не существует, презирать бедных и постоянно гибнущих существ – вот необыкновенное средство, обеспечивающее нужный нам внутренний спокойствие. Мы ссылаемся на перспективу, что с нами аналогичного не получится. Незавидный способ, однако это все, чем мы располагаем. Дон-хуановский рыцарь не имеет права мчаться от правды, потому что факт – его замысел и его "спасение". наблюдать истине в глаза также не сходить с ума от нее (оттого что хотя болезненна и грустна) можно лишь при том ограничении, что вы преодолели ощущение жалости к себе. Безжалостность боевика, которая постоянно упоминается в записках Кастанеды и обозначает таковую позицию. Это не черствость и не варварство – качества, позволяющие человеку без различных намеков совести приумножать зло. Легионер не приумножает зла, оттого что не ищет для себя ничего, за исключением свободы. Моралисты, бесспорно, могут принимать, что аналогичная пассивность уже представляется злом, потому что уничтожает из круга нужных мероприятий поддержка другим существам в преодолении бед и мучений. Первое, мы обязаны смело признать, что деизм дона Хуана возлежит без нравственности и этики ("по ту сторону добра и зла", как высказался в свое время Ницше), так что аналогичные амбиции в установленном случае бессмысленны в подобный оценке, в каковой они были бы бессмысленны в отношении к физиологическим принципам, к примеру. С иной стороны, морализм никоим образом не может полагаться определенным насаждением добра, потому как, сопутствуя ему, люди склонны увеличивать на наружный мир личные, скромные изображения об барахле, что неизбежно приносит к оговоркам, а между тем – к продвижению мучений (что вероятно, мы и обозначаем злом ). "когда-то в городе я поднял трубку, лежавшую среди тротуара, и любовно, уложил ее под какой-то виноградный кустик. Я был уверен, что брось я ее на тротуаре, люди обязательно раздавили бы ее. Я рассчитывал, что, сняв ее в надежное место, праздник ее. Дон Хуан тотчас продемонстрировал мне, что это не так. Я не получил во внимание две принципиальные возможности. Одна из них была таковой: трубка избежала неминуемой смерти на виноградных листьях от яда. А вторая – трубка владела довольно собственной силы, чтобы перейти панель. Своим вмешательством я не праздник трубку, а только убедил ее потерять то, чего она с таким трудом достигла. Когда я пожелал положить трубку туда, где нашел ее, он не дал мне и сего. Он сообщил, что такова была судьба трубки что какой-то дурак пересечет ей маршрут и разорвет ее продвижение. Если я оставлю ее там, где уложил, она, быть может, будет в состоянии сосредоточить довольно собственной силы и добраться туда, куда собиралась" Жалея себя, мы не раз охотно делимся собственной ношей с окружающими, перекладываем на кого-то обязательство за свои деяния, диктуя осознания либо поддержки. Воин сего не делает. А также тут понятия этического распорядка никакой роли не играют. Силясь освободить максимально психологической энергии, рыцарь заканчивает любить себя, в итоге чего элементарно перестает узнать в такового типа поведении. Он хорошо признает свое экзистенциальное одиночество на пути (то одиночество, что нормальному человеку является непереносимо страшным) а также чересчур очевидно зрит, что всяческое заявление за помощью, равно как всяческое перекладывание обязательности, постоянно есть только обман и расписка невозможной слабости. Если солдат нуждается в утешении,– продолжал дон Хуан,– он элементарно освобождает любого человека также излагает ему об своих сложностях. В окончательном пересчете солдат не ищет ни осмысления, ни поддержке. Говоря, он элементарно поддерживает свою охапку. Однако это при ограничении, что у солдата есть способность к базару. Если у него нет такового дара, то он не твердит ни с кем" Воин считает смерть как более хорошего советчика и наблюдателя всего, что ты совершаешь, взамен жалости к себе либо ярости. Как советчик, милосердие к себе ничто в сравнении со смертью" Без определенного числа жалости к себе человек не был бы в состоянии быть таким главным для себя, каков он есть. Однако когда вписывается ощущение личной историчности, оно начинает собирать свою личную силу, также как раз сия, на первоначальный взор независимая, природа чувства личной историчности дает ему фальшивую ценность" безупречность хранит психологическую энергию солдата и предоставляет ему собирать собственную силу, неизбежную для выполнения какой угодно магической техники. Второе, сия наука приносит к падению концентрации точечки сборки, к продолжительному, однако истинному углублению ее, что дает шанс увеличить сферу понимания и выдать все нужные энергетические трансформации важнейшие деформации ужаса смерти в осознании человека: 1. Первейшей и особенно заметной маской ужаса смерти является испуг одиночества. Их связь в неосознанном столь ясна, что нет нужды останавливаться тут полно. Довольно сообщить, что, соприкасаясь с себе равными, мы в любом случае делимся с ними своим домашним бытием, создавая его как бы просторнее, и радуемся призрачному своему развитию, давая другим часть своей энергии и хватая соответствующе от них – данный процесс носит двусторонний темперамент. Своеобразное выражение испуг одиночества получает в стремлении иметь детей, потому что тут перевод энергиями имеет чрезвычайно мощный темперамент. 2. Склонность и любовь – естественный и логичный достижение ужаса одиночества. Встречая фигура особенно хорошую нам в страстном и психическом плане (особенно в тех случаях, когда розыск был долгим и экстремальным), человек переживает ощущение чуть ли не экстатическое,– резче всего это бывает в молодости, когда общественные связи не устоялись, а убежденность в своих силах невысока, безудержная признательность без труда обращается в любовь либо дружбу (если фигура одного с ним паркета), либо в любовь (если фигура обратного паркета). С таковой точечки зрения смерть также любовь несомненно близко соединены друг с другом, и психоанализ, довольно большое количество раскрывший в этой области, тут как нигде сходен к правде – если оставить особняком фантастические спекуляции окрест либидо и танатоса. 3. Вожделение к животным удовольствиям и действиям, раньше всего, имеет очень косвенное обращение к физическим надобностям организма. То, что сексуальность, однако и является фактом сначала органической конституции физиологического существа, у человека служит прежде всего средством обороны от ужаса смерти, без труда подтверждается известным наблюдением: яркость сексуальности нередко весьма меняется в сторону преуменьшения, когда индивид обнаруживает иной объект для пристального внимания, если тот успешно может сделать ту же функция (творчество, дисциплина, бизнес и т. п.). То же касается и мнений – зрелища и странствования вырабатываются в манию, если прочие типы интенсивности по какой-либо вине оказываются неудовлетворительными. 4. К другой группе метаморфоз ужаса смерти относится испуг убыли времени. Спешка и желание, емко популярные в остром сообществе, вынуждены своим становлением глубоко скрываемому в неосознанном ужасу конца, ужасу пред ограниченностью существа во времени. 5. с этого места рождается стремление к деятельности. Углубление в действенность, которую нам не надлежит бросаться, поскольку она есть источник всего крупного роста человечества, есть, тем не менее, все прежний ужас смерти, какой тут, равно как во многих других случаях, выполняет роль движущего импульса, иногда чрезвычайно полезного, а имеющего источник смертельный и всесокрушающий. 6. Воля к красе и битва за первенство – в особенности чистые в этом разряду. Они обычным видом возникают из склонности к деятельности и пристрастия к животным удовольствиям (впечатлениям), которые мы уже говорили. При серьезном анализе тут нетрудно разыскать и намерение распространить себя на более долговечные проявления (история, мастерство и т. д.), а также намерение расширить личную значимость, чтобы отдельная, смерть индивидуума стала крупным явлением для продолжающих, жить – еще одна защитная структура пред личиком ужаса смерти. 7. Вожделение к чувственной интенсивности, которое фрейдистская учебное заведение приводит во душу угла всей своей психической доктрины, есть лишь, особенно глобальное средство в разряду всех зеленых конструкций. Оттого оно также может причудиться главным либо основополагающим. Ибо оно черпает силы из всех приведенных выше событий, начиная со ужаса одиночества и кончая борьбой за первенство. Бесспорно, надлежит помнить, что мы развлекаемся тут от совершенно физической стороны обстоятельства, потому что секс в нетронутом образе есть продукция биологической эволюции образа и исключительно в мифологии общечеловеческого осознания принимает эту специфическую зеленую функцию. Мы не назвали все выражения ужаса смерти, однако высказанного уже довольно для того, чтобы сообразить простую правду: всяческое сознательность не видоизмененное с помощью отдельной дисциплины, несет в себе, боязнь смерти, даже когда и так его отвергает. Пред тем как направиться напрямую к науке, замысел какой – уничтожение ужаса смерти, нужно наметить предстоящее: боязнь смерти понуждает фигура к воздействию, а также оттого в заданной схеме мира осуществляет чрезвычайно существенную роль. Ординарное сознательность, лишенное сего движителя, осуждено на апатию, совершенное падение, душевный кризис и бесцельное прозябание. Потому по мерке стирания испуг смерти в науке дона Хуана заменяется другими, более верными ее целям стимулами. Жизнь – это процесс, при помощи которого смерть кидает нам вызов Мы существуем лишь в то время, когда реагируем влияние смерти. Смерть задает ритм для наших поступков и чувств и сурово подталкивает нас до тех минут, пока не сокрушит нас также не одолеет данный соревнование либо же пока мы не совершим грубое и не победим смерть. Смерть- благоприятствует развитию солдата по пути "Когда солдата приступают мучить предубеждения также страхи, он мыслит об своей смерти. идея смерти – необыкновенное, что удобно закалить наш дух" С точечки зрения психологии можно принимать, что ужас смерти – источник наибольшей составляющие всех типов ужаса, знакомых человеку. Рефлексивная природа нашего ума на этой основе создает интересную версия потакания себе – боязнь ужаса. Таким видом, даже когда мы не ощущаем ужаса самого по себе, нас терроризирует ожидания ужаса, которое уже есть ужас, и выкарабкаться из сего ложного круга нет никакой возможности. ужас постоянен и вездесущ. "Мы выбираем держаться в джунглях и шахтах своей индивидуальности. Когда мы итак прячемся от мира, мы реагируем себя в сохранности. Мы можем допускать, что успокоили собственный ужас, до на самом, деле мы убедили себя онеметь от ужаса... Мы так опасаемся личного ужаса, что омертвляем свое сердце. Путь трусости состоит в том, чтобы основательно принять себя в коконе, в котором мы увековечиваем свои обычные стандарты. Когда мы непрерывно воссоздаем ключевые стандарты поведения и понимания, у нас ни разу не грянет намерение вырваться на чистый воздух, вскочить на новую опору" (Чогьям Трунгпа. "Шамбала: торжественный маршрут воина"). Как видите, испуг, помимо всего, является многочисленной фиксирующей силой. Если припомнить, что необходимым положением сдвига точечки сборки является создание новейших привычек (т. е. преобразование всех стандартов поведения и понимания), то станет очевидно, по какой причине испуг нейтрализует всяческое передвижение по дороге солдата. Нагуаль устанавливается лишь в периоды полного бесстрашия, что есть, по сущности, желание помереть в какой угодно срок без испуга и соболезнования об себе. "Скажем так, ключевым началом для тебя должна быть стремление к смерти, когда ты заходишь видеться со мной, – сообщил он. – Если ты заходишь сюда, в готовности помереть, то не будет никаких ловушек, тяжелых сюрпризов и бесполезных поступков. Все нужно нежно лезть на свое место, оттого что ты не ожидаешь ничего" (IV). Если хоть раз сблизился с целым поражением всех перспектив и всяческого толка эгоистического бытия, то можешь "расценивать себя полным" с полным формированием, ссылаясь на в действительности пережитый опыт. “Когда солдат достиг снисхождения, он на пути к своей воле. Он знает, как дожидаться. Его смерть сидит рядом с ним на его циновке. Они друзья. Смерть непонятным видом рекомендует ему, как изменять условия также как жить стратегически. И боец ждет. Я бы сообщил, что солдат учится без всяческой спешки, оттого что знает, что ждет свою волю" (II). Каким же видом смерть поддерживает воину достичь своего? В главную последовательность, вследствие тому, что несуществование ужаса смерти содействует продвижению таких ценных свойств, как настойчивость и отрешенность. "Только идея об смерти может дать человеку безучастность, убедительную для того, чтобы связывать себя к чему бы то ни было, в свою очередь и для того, чтобы ни от чего не приносить в жертву... (Воин) должен совершенно сознавать, что он лично полностью отвечает за собственный выбор и вдруг он когда-то совершил его, то у него нет более времени для извинений либо укоров в собственный адрес" (II). тут выявляется психическая основа для того особенного отношения к личным деяниям, что дон Хуан нарекает получением обязательности за свои действия. Он непрерывно требует от Кастанеды как раз такового отношения к жизни – отношения, не допускающего истощающих изменений либо подозрений. Любопытно, что аналогичная место сразу выпускает и обратную сторону ужаса – мечту. Мы редко даем себе отчет, как плотно соединены промеж собою сии два психических факта. Чогьям Трунгпа в уже цитированной нами книжке разъясняет: "Чтобы побороть ужас, требуется тоже освободиться от перспективы. Когда вы понадеетесь на нечто и ваша вера не сбывается, вы видаете разочарованность и потрясение. Если же вера сбывается, вы заходите в пафос – триумф окрыляет вас. Вы как бы непрерывно катаетесь на “американских горках” – то наверх, то ниже. Сильный солдат ни разу не получает ни наималейшего подозрения в самом себе, по этой причине ему не на что полагаться и нечего тревожиться. Произнесено, что сильный солдат ни разу не попадает в засаду перспективы, вследствие чему получает бесстрашия". Избавление от ужаса смерти - это не элементарно удаление определенного страстного отношения к верной ограниченности собственного присутствия во времени. Затем что испуг смерти предопределяет местоположение наших чувств ко всей совокупности результатов жизни, то видоизменение нашего отношения к смерти перестраивает всю систему драгоценностей. Например, в связи робко смерти мы допускаем, что наша судьба должна быть загружена полезными для нас происшествиями и настроениями. сия мысль вызывает состояние, вышеуказанное в записках Кастанеды "озабоченностью личной карьерой". Для нагуаля это пучок взаимообусловленных энергетических полей, сформированный обычными реакциями и удерживающий точку сборки в фиксированном положении.Озабоченность личной карьерой - тот модус страстного реагирования на внешние явления, какой ссылается на ценности общественного научения, концепции толка, преимущества, авторитета - т.е. на вещи, никоим образом не соединенные с Очевидностью, а порожденные некоторым образом цивилизации. Так наступает ощущение личной историчности - зеркальце общечеловеческой рефлексии относительно тонального, "цивилизованного" места, в котором рассудок индивида, его воля и претензии применяют себя. Воображаемые стены и воображаемые успехи представляются хранением мира чувства личной важности. Мы невольно наклеиваем на себя тот либо другой общественный погоняло одновременно с надлежащей ценой, чтобы пред личиком смерти сообщить: "бытие не прошла бесплатно". "Твои чувства и влечения – это преходящие чувства и стремления человека. Они эфемерны и, склоняя тебя метаться и запутываться во все новейших и новейших задачах, пропадают, рассеиваясь как дымок. Вот он также твердит, что по дороге в Икстлан встречает лишь призрачных путников" всякая система, к какой мы небезразличны, есть не что другое, как знак нужно в тайном мотиве неизбежности цели, успехи, итога. Сама природа интеллекта возбуждает нас делать умственные программы, о-смыслять мир, т. е. предоставлять его воображаемым следованием от начала наконец и определять себя вовнутрь воображаемой нити, чтобы убежать от пустоты и принять надуманную картину. действовать, не предвкушая ничего взамен- "абсурдные работы" отрешенность – быть может, одна предохранение от реального безумии. С точечки зрении дона Хуана, страстная вовлеченность в настроения измененных уставов понимания вызывает патологическую фиксацию точечки сборки в необычной позиции либо ее неуправляемое следование, а это также есть в установленном случае психологическое заболевание. мы постоянно в неведении относительно размеров изменений, которые тональ наваливает на уяснение Если, добившись сновидения, мы оставили какие-то предубеждения, отличия, предрассудки, фантастически без труда не только углубиться в иллюзию, а также поддаться искушению – скатать с пути, отметив для себя комфортную гавань Желание жить присуще всему заводному. Для солдата жизнь – это умение читать, соображать и переживать все огромные размеры раскрывающейся Реальности. Для нормального человека существование – это умение познавать, глушить, править, получать наслаждение. Невозможно выйти от экспансии жизни. Это способ нашего следования, способ нашего присутствия, подразумевающий скуку. Пока мы движемся, мы тоскуем, потому что пребываем постоянно промеж чем-то уже утраченным и чем-то еще не принятым. Простой человек избегает скуки, постоянно оставаясь в ходе жизни. Однако казак не может приостановиться – у него мало времени. Печаль от касания с Очевидностью – впечатление куда более крупное и тяжкое, чем тоска по родине по утраченному уюту незначительного присутствия. Если одно лишь представление об Действительности удобно смутить беспечность нашего бытия, то чистое понимание ее действительно сокрушительно. "Дон Хуан усмотрел, что для солдата совсем бесспорно познавать горе без каких бы то ни было видимых причин. Видящие говорят, что светящееся яичко как поле энергии начинает ощущать окончательность своего призвания, едва лишь разрушены границы данного. Одного короткого взора на долго вне кокона довольно для разрушения того чувства внутренней благоустроенности, которое дает нам инвентаризация. В итоге наступает уныние, до того властная, что может даже привести к смерти. "Научившись замечать, человек находит, что одинок в мире. Более нет ни души и ничего, за исключением той мелочи, об какой мы беседуем" Непостижимым образом мощный тональ притягивает к себе Реальность, как словно она "знает", что все составляющие существа уравновешены и могут вынести натиск энергетических полей нагуаля. Мозги в своем продвижении и самоконтроле получает некоего высококачественного прыжка – отныне неповрежденный ум может пропустить также равнодушно рассматривать разрушительные действия, попросту отрицающие всяческую значимость его рассудочности. Узы разорваны: смерть на носу вызывает лишь хохот, личная гордость – пыль на дороге, до какой нет никакого обстоятельства, сожаление пред личиком действительности нелепа и бессмысленна. лишь железная мощь демонстрирует каждый ход – непреклонное желание двигаться вперед наперекор всему, даже лес мерещится под конец тропы. Идеальный солдат не может страшиться таких пустяков. "Если он искалечен, то управится с сим, оттого что не переживает от боли. Плакать жадным либо сходить с ума от боли обозначает, что мощь голода либо боли сокрушает тебя" чем не менее я познаю себя спящим, сверх того я кажусь себе спящим. Мгновение проявления имеет в себя долго длинный видение. Не видение также не факт, а бодрствование во сне и видение явно либо даже, вернее, "рождение к Сну во сне" "...Видящие обозначают общечеловеческой одеждой неодолимую силу установки эманаций, зажженных свечением сознания в том месте, где помещается точка сборки человека в здоровом состоянии. Это мощь, вследствие какой мы являемся человеческими личностями. Таким видом, быть общечеловеческой индивидуальностью – получается быть обязанным идти этой мощи установки, а вследствие этого, быть строго привязанным в своих деяниях к тому месту, откудова она исходит. " \|\|\|В спецификации движений точечки сборки, которую мы посоветовали до того, данный коренной улучшение нами прозван отверстием. Отныне, когда мы рассмотрели ключевые мысли честности, очевидно, отчего установленная ценность нарекает его "потерей общечеловеческой фигуры". Дон Хуан часто предостерегает, что в этом состоянии последние "щиты" внимания перестают действовать, а также оттого утрата общечеловеческой фигуры гибельна для индивидуальности, которая не смогла достичь самой честности в обыденной жизни. Раскрывшийся "просвет" пропускает вовнутрь кокона такое колоссальное число энергии, что при малейшей погрешности падение неделимости неизбежно. Это опасная игра, а также все же находятся счастливчики, практичные удержать точку сборки в перевернутом состоянии и остаться в живых, не имитируя однако практике честности. Они числятся к особой серии видящих. таковой инцидент упоминается господином Хуаном только для того, чтобы представить дисгармоничность и неполноту аналогичного успехи. К примеру, в книжке "необычная действительность" он твердит следующее: "Видящий не должен жить как солдат либо как кто-либо еще, ему это ни к чему. Он зрит, вследствие этого, для него все в мире предстает в лицо своей действительной сущности, как следует распределяя его бытие. Однако, рассматривая твой нрав, я должен сообщить тебе, что, вероятно, ты так ни разу и не научишься смотреть. В этом случае тебе придется всегда быть воином. Мой бенефактор говорил: вступив на маршрут познания, человек мало-помалу признает, что вечная жизнь для него навеки осталась сзади, что познание – тяжелая предмет, а также средства естественного мира уже не могут его оградить. Поэтому, чтобы выжить, надобно жить заново. А также главное, что требуется произвести на этом пути,– захотеть оказаться принципом. Главное решение и ответственный шаг. Путь познания не оставляет подбора – двигаться по нему может только рыцарь"\|\|\| (1) Я уже посвящен Силе, что руководит моей судьбой. "Нет ни работника, ни свободного, ни того, кто стремится к свободе", – в Упанишады. (2) У меня ничего нет, а также (потому) мне нечего защищать. Самый тяжелый недостаток мысли обладания заключается в том, что любая предмет, событие, случай перестает быть собою, а обращается в сочетание ложных предложений типа. Мы оберегаем свою собственность, прокатывая, умалчивая, игнорируя те черты либо проявления универсума, что своим существованием посягают на нашу собственность. Иллюзорное владение чем-либо либо кем-либо истощает типа, ничего не давая вместо. Сознание отрезано от Действительности и угасает, стараясь таковую отрезанность возделывать. (3) У меня нет намерений, а также (потому) я ничего не боюсь. Любое намерение иметь необходимо вызывает испуг утраты. (4) У меня нет мыслей, а также (потому) я буду видеть. Дух может передвигать точку сборки в итоге простого пребывания правильного Нагваля"